— Есть три поведенческие приметы, по которым в любой толпе распознается старый зек, — рассказал мне как-то сотрудник угрозыска. — Первая манера: чесать голову под шапкой. Вторая: гасить окурок, заплевывая его в пальцах. Третья: отдыхая, садиться на корточки.

Непривычная для европейца «релаксная» позиция на корточках становится естественной для заключенных потому, что конвой при остановке колонны дает команду «Садись». Массу людей проще контролировать, когда она сидит. Но тормознуть могут и посредине лужи, так что лучше утверждаться на корточках, чем на заднице. А в общей камере добровольная эта поза становится сигнальным обозначением собственного неучастия в чем-либо. Например — в чужих конфликтах, когда в воздухе летают табуретки. «Я курнул и я балдею — просьба не кантовать».

Схожие по смыслу сигнальные позы используются в собачьих и волчьих стаях. Корточки у человека на воле — это, если хотите, жизненная позиция, обозначаемая словом «пофигизм».

Захожу в главный корпус Белорусского государственного университета и у стены в коридоре вижу вереницу сидящих на корточках студентов. Мода сейчас такая. Но сравнение пришло не с зековским этапом на вокзале, а с чем-то другим. «Утро в солдатской уборной» — навеялось полузабытое. Не хватало только ремней, сцепленных на шеях. Припомнился и некий среднеазиатский городок, где в тени под глиняным дувалом сутками напролет сидят вот так же дебилы-анашисты. Парадная форма студентов старых европейских университетов включает в себя шпагу. Я знаю, почему такая форма невозможна в БГУ. Шпага будет мешать садиться на корточки.

Когда рассуждают о криминализации общества, мне хочется предложить иное определение: шпанизация. Нравы люмпенских босяцких слободок заполоняют городскую среду. На крыльце почтамта вдумчиво лузгает семечки армейский майор. Вообще-то это своеобразие времени — бессознательная тяга занять чем-либо руки, зубы, голову. Доказано, что при перманентном пожевывании и поплевывании отключаются некие мыслительные центры.

Знаю почти наверняка об этом майоре и то, что на домашнем магнитофоне есть у него что-нибудь про «господ-офицеров». Под настроение можно примерить образ. Хотя имеется существенное отличие: старорежимных офицеров — не только корнета Оболенского, но даже поручика Ржевского — трудно представить в образе вахлака, прилюдно сплевывающего шелуху подсолнухов.

Вверх